Иерусалимская сказка

Это была настоящая весна. И даже выбитые окна необитаемых высоких домов блестели на солнце осколками стекол как-то приветливо, словно чему-то радовались.

Огромный полуразрушенный город проснулся и глубоко с облегчением вздохнул, сам в себе удивляясь такой беспечности. Жителей в городе осталось ещё довольно много, но почти все они опасались друг друга, не любили встречаться и обычно таились по укромным углам. Но такое уж невероятное, довоенное, ласковое солнце светило в то утро, что все горожане одновременно вышли из своих подвалов и убежищ. Это случилось так: в одну секунду повсюду открылись потайные двери, люки, занавески, и из-за них показались удивлённые усталые, измождённые жители, которые, задрав головы, посмотрели вверх и вдруг как-то по-кошачьи зажмурились от яркого света. «Неужели… а вдруг и вправду… вот ведь чудо… наконец-то… как хорошо…» — такой шёпот и такие мысли наполнили и как-то даже осветили тёмные, унылые улицы. И люди, не договариваясь, со всех сторон потянулись на старую площадь, где было больше всего неба.

Как давно сюда никто не ходил. А когда-то ведь площадь была самым красивым местом в округе. Тут росли высокие, раскидистые акации, а в их тени стояли скамейки, на которых всегда хватало места. Чудесные деревья согрели жителей в одну из зим, и в нынешние времена сохранились только сухие пеньки да поломанные скамейки. Сюда перестали ходить, потому, что слишком хорошо со стороны было видно сидящих и гуляющих тут людей — это стало опасно. Но вот наступило удивительное весеннее утро, и чья-то первая сгорбленная фигурка тайком пробралась по обломкам асфальта, и, оглядевшись, уселась на первый же попавшиеся пень от огромной акации. Человек вытянул вперёд усталые ноги в каких-то непонятных лохмотьях и, прикрыв глаза, подставил лицо солнцу… Скоро подобные пугливые человеческие фигурки стали появляться отовсюду.

В это время далеко отсюда, на окраине, в одной из уцелевших избушек седой старик благоговейно держал в руках мятую, но начищенную до блеска алюминиевую кружку и, приговаривая: «Причащается раб Божий Василий… Нина… Иоанн… во оставление грехов и в жизнь вечную», что-то такое из ложечки подавал подходящим к нему молодым и пожилым людям. Конечно, старик этот был священником — последним священником города, который совершал последнюю в своей жизни Литургию.

В избушке было тихо, и сквозь пар дыханий христиан (в самом деле — как в сказке) медленно струился луч весеннего света — такой живой, что чьи-то осторожные детские руки уже минут пятнадцать пытались его потрогать. Как всегда, все причастились и, встали поближе друг к другу, чтобы было теплее, и приготовились слушать.

Отец Иаков (так звали священника) начал говорить: «Вы все знаете, что может быть мы с вами здесь последние, кто помнит о Господе нашем Иисусе Христе. И, может быть, это последняя наша Литургия. Но вы не бойтесь. Сегодня мы с Богом, и через это (вы посмотрите) освятился весь город, все его жители. И даже наши будущие убийцы сейчас, наверное, не думают о задуманном зле. Будьте, пожалуйста, светом и берегите в себе эту сегодняшнюю святую Тайну — Она ведь очень нужна всем. Скоро, возможно, меня не будет. Найдёте ли другого священника, сможете ли ещё причаститься — не знаю. Времена страшные. Но вы изо всех сил берегите души друг друга, живите, дышите молитвой, и Господь обязательно будет с вами всегда, и жизнь вечная для вас начнётся уже прямо здесь, в этом самом городе. С праздником вас, родные! А сейчас вот тут у нас матушка приготовила чай… правда, он из морковки… но чего уж там… угощайтесь, прошу вас».

Утро было в самом разгаре, и люди на площади встречали необычно долгий торжественный рассвет. Здесь были все: и дети, и взрослые, и нищие, и богатые. И никто друг друга не боялся. И даже те, кто задумал зло, действительно стояли вместе со всеми и смотрели в бездонный небесный купол, думая лишь о детях, о своей тяжело больной, но ещё живой любви, о погибших на войне родителях и друзьях. И если кто-нибудь смог бы в этот праздничный день входа Господня в Иерусалим (а ведь это был именно он) поглядеть на всё это сверху, то он бы увидел, как в тысячах глаз отразилась не только престарелая звезда Солнце, но ещё что-то неуловимое, уютное, долгожданное — словами не описать… 

(Р)